Mitä kissasi tekstasi sinulle viimeksi?

"Hei dorka, laita mulle ruokaa"

"Tapan itseni ellet tee mitä käsken"

Valitettavasti näin viestin liian myöhään. Kissa on nyt mullan alla. :(

"Hanki mulle tämä *linkki nahkaiseen pinkkiin bling bling kaulapantaan*! Naapurin Tiituskalla on tuollainen mutta ohuempi"

Varaatko eläinlääkärin, mulla taitaa olla taas kusikivet. Sinne missä on koirien puoli erikseen. Ps. Sorry, pissasin lelulaatikkoon kun oli p-a-k-k-o!!!

"klsjjkcgagjajuyöxm gipi,äböte,oäöjaäljäzj,ö"

Miu mau muiskis, pusi puskii!!

Lähetti lentosuukon

"Chahagaaksoldjdhdh"

"Vittu ootko taas mintuissa?!!"

"Hahahaa joo vittu oon mitä se sulle kuuluu!?"

"No se on mulle ihan sama. Kuse vaikka jonnekin."

"Oikeesti mä rakastan sua."

"Nyt hei... Mee nukkuun."

Kun menin kotiin, se oli sammunut hiekkalaatikkoon. Tää on niin tätä.

tuo sitä latzia..perkele..

Каждая шифровка имеет смысл, который по каким‑то причинам скрыт. И мы не можем оставить это просто так, что‑то побуждает нас приложить усилия, знания, изощренность ума, чтобы извлечь скрытый смысл, сделать его потенциально всеобщим достоянием. Трудности, поджидающие нас при расшифровке, варьируют в гигантских масштабах — от незатейливых детских загадок до необходимости многоступенчатой реконструкции самых разнообразных контекстов: расшифровка, отыскание сокрытого — это то поприще, которое, пожалуй, больше всего подходит для определения качества ума и для ранжирования проницательности.
    Однако даже при самом глубоком проникновении в сокрытое остается несколько вопросов как бы из другого мира, вопросов, отвечать на которые рано или поздно придется. Например: очень важно докопаться до истины — но как же не задуматься при этом, кто и зачем ее так глубоко закопал? Или: почему мы должны во что бы то ни стало расшифровать адресованную нам шифровку, ту, которую мы сочтем нам адресованной, даже если речь идет о загадке крито-минойской цивилизации?
    Сложнее понять, что зашифровано в шифровке вообще, шифровке как таковой, и что в этой форме столь притягательного, что заставляет нас не жалеть ни сил, ни времени и порой тратить всю жизнь на дешифровку зашифрованной части мира?
    Мы, безусловно, хотим обрести смысл, извлечь его из сокрытости, но что если сам смысл в своей реальности и достоверности есть нечто расшифрованное, извлеченное из шифровки, и в «других состояниях» в мире вообще не встречается? Скажем так: есть тексты прямого действия, и все они, по сути, представляют собой инструкции — «перед употреблением взболтать», «в случае необходимости дернуть ручку на себя» и т. д. Результатом считывания таких текстов оказываются прямые перемены в мире — чашка кофе на столе, предотвращенная авария, примерно в том же ключе, в котором сам организм есть результат считывания последовательности нуклеотидов в молекуле ДНК: по мере того как текст прочитывается, строится тело. О смыслах в такой ситуации речь не идет — таковы тексты первого порядка. Тексты второго порядка — не инструкции, это уже чисто человеческие тексты, и на выходе они дают значение. Но для того чтобы обрести смысл, необходим текст еще более высокого, третьего порядка, то есть шифровка в самом широком смысле слова. И вывод тут очевиден: без наличия подобных пригодных для расшифровки и толкования артефактов смыслу просто неоткуда взяться.Посмотрим, что еще могло бы служить основанием для такого вывода.

* * *

Философ Виталий Лехциер, выступая в Самаре с докладом о лабиринтах, высказал неожиданное и весьма любопытное сравнение: коррида как антилабиринт, точнее говоря, как месть потомков Тесея потомкам Минотавра. Бык Минотавр играл с Тесеем в своем лабиринте, и вот теперь тореадор устраивает быку лабиринт, перемещая красное полотнище, на которое бросается бык и в итоге мечется как бы по преломленному коридору от стены к стене. Да уж, мстительно племя Тесеево.
    Однако, исследуя предмет, докладчик почему‑то все проблемы свел к тому, как выбраться из лабиринта, хотя не менее важен вопрос, что же заставляет в него войти, что так манит и вынуждает трепетать сердце при обнаружении лабиринта. Ведь явно просматривается связь лабиринта с самими основами разума, хотя суть этой связи не совсем ясна. Очевиден лишь простейший способ дезавуировать все лабиринты мира: для того, кому все равно куда идти, лабиринтов не существует. Соответственно, противоположны лабиринту рефлекторная дуга и рефлекторная цепь, даже включенные в них отсрочки еще не создают лабиринт, требуются отклонения, причем самодостаточные и имеющие высокий статус.
    Лабиринт, встреченный на какой‑нибудь планете, неопровержимо свидетельствовал бы о наличии разума или его следов, тогда как «жилище», например, не было бы такого рода свидетельством, оно могло бы оказаться логовом, норой или гнездом: лабиринт, пожалуй, и есть своего рода логово разума, и тогда Минотавр — сам разум, его архетип; нечто подобное как раз и предполагается в романе Пелевина «Шлем ужаса». То есть влечение к лабиринтам чем‑то сродни «стремлению» переносного телефона «на базу», если бы таковое было выражено. Поглощая лабиринт, разум подзаряжается (элемент питания), и в этом смысле головоломки, ребусы, анаграммы суть лабиринты в гораздо более точном смысле, чем коррида. Человек, сидящий в ожидании чего‑либо и вращающий кубик Рубика, разгадывающий кроссворд, играющий в тетрис или задействующий какую‑нибудь иную разновидность многочисленного класса лабиринтов, и в самом деле напоминает телефон, помещенный на базу.
    Лабиринтный характер могут иметь и слабые токи, свидетельства фонового присутствия разума в режиме stand by, когда он, разум, спонтанно странствует по бледным, едва мерцающим лабиринтам. Пожалуй, в этом аспекте различия разума и сознания выглядят наиболее отчетливо: фоновый режим сознания связан с той или иной формой погруженности в желание, пусть даже аутоэротичное. «База сознания» каждого конкретного сознающего — это некий причал в океане желаний; челнок то и дело срывается с причала, легко поддаваясь приливам, отливам и волнам океана, где режим stand by есть тихая гавань, нарциссический причал самого чистого разума. Фоновый аутопоэзис желаний или желания сопровождается неспешным покачиванием челнока сознания, пребывающего на причале. И хотя в полноте присутствия разум и сознание практически неразделимы, однако базы их различны, равно как и их режимы stand by. Разум «вставляется» в лабиринт (в сущности, в любую шифровку), как в розетку, и тихо мерцает — неудивительно, что и в активных режимах он так жадно поглощает лабиринты, и если вдруг попадается Лабиринт с большой буквы, разум может оказаться неудержимым. Но вот вопрос: а можно ли рассмотреть фиксацию на шифровках и лабиринтах как психиатрический или как пограничный случай усиления фонового режима и его, так сказать, распространение не только на окрестности «базы», но и на всю территориальность разумного и даже сознательного вообще? Если неврозы проявляют себя как шторм на причале, то психозы — это магнитные бури на базе разума. Речь идет о незаконном расширении юрисдикции чистого разума, но не о трансцендентных восстаниях против опыта в смысле Канта (хотя и о них тоже), а об абстрактных «идефиксах», которые перебивают чувственные стимулы и перехватывают управление волей. Психоз лабиринта может быть рассмотрен как общее родовое имя многих психозов, характеризующихся резким оттоком или полной блокировкой сексуальности (как преобладающей группировки желаний и как общей модальности желания вообще).
    Однако в данном случае норма удивительнее патологии. Ибо любой лабиринт изначально подсвечен желанием, если угодно, это желание протянулось сквозь все его изгибы и повороты, как нить Ариадны, как высоковольтная линия передач с оголенным концом, не позволяющая потреблять лабиринт ради лабиринта. С другой стороны, всякий поток желания за исключением, быть может, прямых драйвов дикого вожделения, снабжен анаграммой, завитками и извилинами, самопроизвольно складывающимися в фигуру лабиринта, именно вспышки желания и воли оказываются при этом дважды детерминированными, представляя перекрестный интерес разума и сознания как отдельных начал. Такая взаимопроекция как раз и представляет собой трансцендентальное единство апперцепции как сознание в широком и в то же время в собственном смысле слова, как сознание сознающего, единство самости и субстанции. Как единство самого лабиринта и потребности выхода из него.
    Остается, конечно, вопрос: в какой мере мы могли бы свести к лабиринту другие конфигурации (артефакты), разработка которых сознанием порождает смысл почти так же, как разработка горной породы позволяет извлечь руду, а затем и ценный металл. В свое время Декарт писал, что «наш разум любит обманываться», и у него были веские основания прийти к такому выводу. Но, быть может, речь идет о побочном следствии другой, более фундаментальной любви, о любви к светящимся еще как бы в полутьме сознания лабиринтам, к многообещающим шифровкам и собственно к тому, что они дают, — к смыслам.

[quote author="Vierailija" time="27.03.2015 klo 21:15"]

"Chahagaaksoldjdhdh"

"Vittu ootko taas mintuissa?!!"

"Hahahaa joo vittu oon mitä se sulle kuuluu!?"

"No se on mulle ihan sama. Kuse vaikka jonnekin."

"Oikeesti mä rakastan sua."

"Nyt hei... Mee nukkuun."

Kun menin kotiin, se oli sammunut hiekkalaatikkoon. Tää on niin tätä.

[/quote]

Mut hei. Mä rakastan sitä yli kaiken! Vielä viiden vuoden jälkeen me nukutaan ihan vierekkäin joka yö ja se herättää mut joka aamu hellästi kutittamalla naamaa viiksillä. Toi kissanminttu on vaan ongelma.

"En voi käydä kakalla kun et ole siivonnut laatikkoani."

"Just aamullahan sen siivosin..."

"Mutta se ei ole puhdas enää."

"No miten oot muka sen kerinnyt jo sotkee?"

"Itsehän käskit aloittaa aamujumpat. Nyt on aineenvaihdunta liian nopeaa."

"No koeta nyt vaan käydä laatikolla, siivoan sen kun tulen."

"Itseasiassa... Sattui pieni vahinko."

"Mikä niin?"

"Suosittelen vaihtamaan lakanat samalla kun siivoat hiekkalaatikkoni."

"Teen susta niiiin lapaset ensitöikseni!"

Ai tämä olikin näitten henkisesti sairaiden ihmisten juttu. Siitä vaan, pitäähän sitä pahaa olaa päästä purkamaan, ettei tarvitse lähteä kaduille potkimaan

[quote author="Vierailija" time="27.03.2015 klo 21:19"]

Каждая шифровка имеет смысл, который по каким‑то причинам скрыт. И мы не можем оставить это просто так, что‑то побуждает нас приложить усилия, знания, изощренность ума, чтобы извлечь скрытый смысл, сделать его потенциально всеобщим достоянием. Трудности, поджидающие нас при расшифровке, варьируют в гигантских масштабах — от незатейливых детских загадок до необходимости многоступенчатой реконструкции самых разнообразных контекстов: расшифровка, отыскание сокрытого — это то поприще, которое, пожалуй, больше всего подходит для определения качества ума и для ранжирования проницательности.
    Однако даже при самом глубоком проникновении в сокрытое остается несколько вопросов как бы из другого мира, вопросов, отвечать на которые рано или поздно придется. Например: очень важно докопаться до истины — но как же не задуматься при этом, кто и зачем ее так глубоко закопал? Или: почему мы должны во что бы то ни стало расшифровать адресованную нам шифровку, ту, которую мы сочтем нам адресованной, даже если речь идет о загадке крито-минойской цивилизации?
    Сложнее понять, что зашифровано в шифровке вообще, шифровке как таковой, и что в этой форме столь притягательного, что заставляет нас не жалеть ни сил, ни времени и порой тратить всю жизнь на дешифровку зашифрованной части мира?
    Мы, безусловно, хотим обрести смысл, извлечь его из сокрытости, но что если сам смысл в своей реальности и достоверности есть нечто расшифрованное, извлеченное из шифровки, и в «других состояниях» в мире вообще не встречается? Скажем так: есть тексты прямого действия, и все они, по сути, представляют собой инструкции — «перед употреблением взболтать», «в случае необходимости дернуть ручку на себя» и т. д. Результатом считывания таких текстов оказываются прямые перемены в мире — чашка кофе на столе, предотвращенная авария, примерно в том же ключе, в котором сам организм есть результат считывания последовательности нуклеотидов в молекуле ДНК: по мере того как текст прочитывается, строится тело. О смыслах в такой ситуации речь не идет — таковы тексты первого порядка. Тексты второго порядка — не инструкции, это уже чисто человеческие тексты, и на выходе они дают значение. Но для того чтобы обрести смысл, необходим текст еще более высокого, третьего порядка, то есть шифровка в самом широком смысле слова. И вывод тут очевиден: без наличия подобных пригодных для расшифровки и толкования артефактов смыслу просто неоткуда взяться.Посмотрим, что еще могло бы служить основанием для такого вывода.

* * *

Философ Виталий Лехциер, выступая в Самаре с докладом о лабиринтах, высказал неожиданное и весьма любопытное сравнение: коррида как антилабиринт, точнее говоря, как месть потомков Тесея потомкам Минотавра. Бык Минотавр играл с Тесеем в своем лабиринте, и вот теперь тореадор устраивает быку лабиринт, перемещая красное полотнище, на которое бросается бык и в итоге мечется как бы по преломленному коридору от стены к стене. Да уж, мстительно племя Тесеево.
    Однако, исследуя предмет, докладчик почему‑то все проблемы свел к тому, как выбраться из лабиринта, хотя не менее важен вопрос, что же заставляет в него войти, что так манит и вынуждает трепетать сердце при обнаружении лабиринта. Ведь явно просматривается связь лабиринта с самими основами разума, хотя суть этой связи не совсем ясна. Очевиден лишь простейший способ дезавуировать все лабиринты мира: для того, кому все равно куда идти, лабиринтов не существует. Соответственно, противоположны лабиринту рефлекторная дуга и рефлекторная цепь, даже включенные в них отсрочки еще не создают лабиринт, требуются отклонения, причем самодостаточные и имеющие высокий статус.
    Лабиринт, встреченный на какой‑нибудь планете, неопровержимо свидетельствовал бы о наличии разума или его следов, тогда как «жилище», например, не было бы такого рода свидетельством, оно могло бы оказаться логовом, норой или гнездом: лабиринт, пожалуй, и есть своего рода логово разума, и тогда Минотавр — сам разум, его архетип; нечто подобное как раз и предполагается в романе Пелевина «Шлем ужаса». То есть влечение к лабиринтам чем‑то сродни «стремлению» переносного телефона «на базу», если бы таковое было выражено. Поглощая лабиринт, разум подзаряжается (элемент питания), и в этом смысле головоломки, ребусы, анаграммы суть лабиринты в гораздо более точном смысле, чем коррида. Человек, сидящий в ожидании чего‑либо и вращающий кубик Рубика, разгадывающий кроссворд, играющий в тетрис или задействующий какую‑нибудь иную разновидность многочисленного класса лабиринтов, и в самом деле напоминает телефон, помещенный на базу.
    Лабиринтный характер могут иметь и слабые токи, свидетельства фонового присутствия разума в режиме stand by, когда он, разум, спонтанно странствует по бледным, едва мерцающим лабиринтам. Пожалуй, в этом аспекте различия разума и сознания выглядят наиболее отчетливо: фоновый режим сознания связан с той или иной формой погруженности в желание, пусть даже аутоэротичное. «База сознания» каждого конкретного сознающего — это некий причал в океане желаний; челнок то и дело срывается с причала, легко поддаваясь приливам, отливам и волнам океана, где режим stand by есть тихая гавань, нарциссический причал самого чистого разума. Фоновый аутопоэзис желаний или желания сопровождается неспешным покачиванием челнока сознания, пребывающего на причале. И хотя в полноте присутствия разум и сознание практически неразделимы, однако базы их различны, равно как и их режимы stand by. Разум «вставляется» в лабиринт (в сущности, в любую шифровку), как в розетку, и тихо мерцает — неудивительно, что и в активных режимах он так жадно поглощает лабиринты, и если вдруг попадается Лабиринт с большой буквы, разум может оказаться неудержимым. Но вот вопрос: а можно ли рассмотреть фиксацию на шифровках и лабиринтах как психиатрический или как пограничный случай усиления фонового режима и его, так сказать, распространение не только на окрестности «базы», но и на всю территориальность разумного и даже сознательного вообще? Если неврозы проявляют себя как шторм на причале, то психозы — это магнитные бури на базе разума. Речь идет о незаконном расширении юрисдикции чистого разума, но не о трансцендентных восстаниях против опыта в смысле Канта (хотя и о них тоже), а об абстрактных «идефиксах», которые перебивают чувственные стимулы и перехватывают управление волей. Психоз лабиринта может быть рассмотрен как общее родовое имя многих психозов, характеризующихся резким оттоком или полной блокировкой сексуальности (как преобладающей группировки желаний и как общей модальности желания вообще).
    Однако в данном случае норма удивительнее патологии. Ибо любой лабиринт изначально подсвечен желанием, если угодно, это желание протянулось сквозь все его изгибы и повороты, как нить Ариадны, как высоковольтная линия передач с оголенным концом, не позволяющая потреблять лабиринт ради лабиринта. С другой стороны, всякий поток желания за исключением, быть может, прямых драйвов дикого вожделения, снабжен анаграммой, завитками и извилинами, самопроизвольно складывающимися в фигуру лабиринта, именно вспышки желания и воли оказываются при этом дважды детерминированными, представляя перекрестный интерес разума и сознания как отдельных начал. Такая взаимопроекция как раз и представляет собой трансцендентальное единство апперцепции как сознание в широком и в то же время в собственном смысле слова, как сознание сознающего, единство самости и субстанции. Как единство самого лабиринта и потребности выхода из него.
    Остается, конечно, вопрос: в какой мере мы могли бы свести к лабиринту другие конфигурации (артефакты), разработка которых сознанием порождает смысл почти так же, как разработка горной породы позволяет извлечь руду, а затем и ценный металл. В свое время Декарт писал, что «наш разум любит обманываться», и у него были веские основания прийти к такому выводу. Но, быть может, речь идет о побочном следствии другой, более фундаментальной любви, о любви к светящимся еще как бы в полутьме сознания лабиринтам, к многообещающим шифровкам и собственно к тому, что они дают, — к смыслам.

[/quote]

Onko venäläinen kissa?

[quote author="Vierailija" time="27.03.2015 klo 21:24"]

[quote author="Vierailija" time="27.03.2015 klo 21:19"]

Каждая шифровка имеет смысл, который по каким‑то причинам скрыт. И мы не можем оставить это просто так, что‑то побуждает нас приложить усилия, знания, изощренность ума, чтобы извлечь скрытый смысл, сделать его потенциально всеобщим достоянием. Трудности, поджидающие нас при расшифровке, варьируют в гигантских масштабах — от незатейливых детских загадок до необходимости многоступенчатой реконструкции самых разнообразных контекстов: расшифровка, отыскание сокрытого — это то поприще, которое, пожалуй, больше всего подходит для определения качества ума и для ранжирования проницательности.
    Однако даже при самом глубоком проникновении в сокрытое остается несколько вопросов как бы из другого мира, вопросов, отвечать на которые рано или поздно придется. Например: очень важно докопаться до истины — но как же не задуматься при этом, кто и зачем ее так глубоко закопал? Или: почему мы должны во что бы то ни стало расшифровать адресованную нам шифровку, ту, которую мы сочтем нам адресованной, даже если речь идет о загадке крито-минойской цивилизации?
    Сложнее понять, что зашифровано в шифровке вообще, шифровке как таковой, и что в этой форме столь притягательного, что заставляет нас не жалеть ни сил, ни времени и порой тратить всю жизнь на дешифровку зашифрованной части мира?
    Мы, безусловно, хотим обрести смысл, извлечь его из сокрытости, но что если сам смысл в своей реальности и достоверности есть нечто расшифрованное, извлеченное из шифровки, и в «других состояниях» в мире вообще не встречается? Скажем так: есть тексты прямого действия, и все они, по сути, представляют собой инструкции — «перед употреблением взболтать», «в случае необходимости дернуть ручку на себя» и т. д. Результатом считывания таких текстов оказываются прямые перемены в мире — чашка кофе на столе, предотвращенная авария, примерно в том же ключе, в котором сам организм есть результат считывания последовательности нуклеотидов в молекуле ДНК: по мере того как текст прочитывается, строится тело. О смыслах в такой ситуации речь не идет — таковы тексты первого порядка. Тексты второго порядка — не инструкции, это уже чисто человеческие тексты, и на выходе они дают значение. Но для того чтобы обрести смысл, необходим текст еще более высокого, третьего порядка, то есть шифровка в самом широком смысле слова. И вывод тут очевиден: без наличия подобных пригодных для расшифровки и толкования артефактов смыслу просто неоткуда взяться.Посмотрим, что еще могло бы служить основанием для такого вывода.

* * *

Философ Виталий Лехциер, выступая в Самаре с докладом о лабиринтах, высказал неожиданное и весьма любопытное сравнение: коррида как антилабиринт, точнее говоря, как месть потомков Тесея потомкам Минотавра. Бык Минотавр играл с Тесеем в своем лабиринте, и вот теперь тореадор устраивает быку лабиринт, перемещая красное полотнище, на которое бросается бык и в итоге мечется как бы по преломленному коридору от стены к стене. Да уж, мстительно племя Тесеево.
    Однако, исследуя предмет, докладчик почему‑то все проблемы свел к тому, как выбраться из лабиринта, хотя не менее важен вопрос, что же заставляет в него войти, что так манит и вынуждает трепетать сердце при обнаружении лабиринта. Ведь явно просматривается связь лабиринта с самими основами разума, хотя суть этой связи не совсем ясна. Очевиден лишь простейший способ дезавуировать все лабиринты мира: для того, кому все равно куда идти, лабиринтов не существует. Соответственно, противоположны лабиринту рефлекторная дуга и рефлекторная цепь, даже включенные в них отсрочки еще не создают лабиринт, требуются отклонения, причем самодостаточные и имеющие высокий статус.
    Лабиринт, встреченный на какой‑нибудь планете, неопровержимо свидетельствовал бы о наличии разума или его следов, тогда как «жилище», например, не было бы такого рода свидетельством, оно могло бы оказаться логовом, норой или гнездом: лабиринт, пожалуй, и есть своего рода логово разума, и тогда Минотавр — сам разум, его архетип; нечто подобное как раз и предполагается в романе Пелевина «Шлем ужаса». То есть влечение к лабиринтам чем‑то сродни «стремлению» переносного телефона «на базу», если бы таковое было выражено. Поглощая лабиринт, разум подзаряжается (элемент питания), и в этом смысле головоломки, ребусы, анаграммы суть лабиринты в гораздо более точном смысле, чем коррида. Человек, сидящий в ожидании чего‑либо и вращающий кубик Рубика, разгадывающий кроссворд, играющий в тетрис или задействующий какую‑нибудь иную разновидность многочисленного класса лабиринтов, и в самом деле напоминает телефон, помещенный на базу.
    Лабиринтный характер могут иметь и слабые токи, свидетельства фонового присутствия разума в режиме stand by, когда он, разум, спонтанно странствует по бледным, едва мерцающим лабиринтам. Пожалуй, в этом аспекте различия разума и сознания выглядят наиболее отчетливо: фоновый режим сознания связан с той или иной формой погруженности в желание, пусть даже аутоэротичное. «База сознания» каждого конкретного сознающего — это некий причал в океане желаний; челнок то и дело срывается с причала, легко поддаваясь приливам, отливам и волнам океана, где режим stand by есть тихая гавань, нарциссический причал самого чистого разума. Фоновый аутопоэзис желаний или желания сопровождается неспешным покачиванием челнока сознания, пребывающего на причале. И хотя в полноте присутствия разум и сознание практически неразделимы, однако базы их различны, равно как и их режимы stand by. Разум «вставляется» в лабиринт (в сущности, в любую шифровку), как в розетку, и тихо мерцает — неудивительно, что и в активных режимах он так жадно поглощает лабиринты, и если вдруг попадается Лабиринт с большой буквы, разум может оказаться неудержимым. Но вот вопрос: а можно ли рассмотреть фиксацию на шифровках и лабиринтах как психиатрический или как пограничный случай усиления фонового режима и его, так сказать, распространение не только на окрестности «базы», но и на всю территориальность разумного и даже сознательного вообще? Если неврозы проявляют себя как шторм на причале, то психозы — это магнитные бури на базе разума. Речь идет о незаконном расширении юрисдикции чистого разума, но не о трансцендентных восстаниях против опыта в смысле Канта (хотя и о них тоже), а об абстрактных «идефиксах», которые перебивают чувственные стимулы и перехватывают управление волей. Психоз лабиринта может быть рассмотрен как общее родовое имя многих психозов, характеризующихся резким оттоком или полной блокировкой сексуальности (как преобладающей группировки желаний и как общей модальности желания вообще).
    Однако в данном случае норма удивительнее патологии. Ибо любой лабиринт изначально подсвечен желанием, если угодно, это желание протянулось сквозь все его изгибы и повороты, как нить Ариадны, как высоковольтная линия передач с оголенным концом, не позволяющая потреблять лабиринт ради лабиринта. С другой стороны, всякий поток желания за исключением, быть может, прямых драйвов дикого вожделения, снабжен анаграммой, завитками и извилинами, самопроизвольно складывающимися в фигуру лабиринта, именно вспышки желания и воли оказываются при этом дважды детерминированными, представляя перекрестный интерес разума и сознания как отдельных начал. Такая взаимопроекция как раз и представляет собой трансцендентальное единство апперцепции как сознание в широком и в то же время в собственном смысле слова, как сознание сознающего, единство самости и субстанции. Как единство самого лабиринта и потребности выхода из него.
    Остается, конечно, вопрос: в какой мере мы могли бы свести к лабиринту другие конфигурации (артефакты), разработка которых сознанием порождает смысл почти так же, как разработка горной породы позволяет извлечь руду, а затем и ценный металл. В свое время Декарт писал, что «наш разум любит обманываться», и у него были веские основания прийти к такому выводу. Но, быть может, речь идет о побочном следствии другой, более фундаментальной любви, о любви к светящимся еще как бы в полутьме сознания лабиринтам, к многообещающим шифровкам и собственно к тому, что они дают, — к смыслам.

[/quote]

Onko venäläinen kissa?

[/quote]

on.

Keskiviikkona sun täytyy olla viimeistään kotona kun loota täyttyy!