Miten kissanne reagoi, kun kerroitte että Zayn jätti One Dirctionin?

Hirtti ittensä palleista kattoon.

Meni ihan lukkoon. Mököttää sohvan alla ja raapaisi lastani naamasta. Lapsi sai mennä parvekkeelle jäähylle, ku ärsytti vaikka toisella rankka hetki elämässään.

jatkoi uniaan hymyillen

Väänsi protestiksi haisevat ripulipaskat sänkyyni ja kusi tyynyyn. Huomasin vasta kun olin mennyt nukkumaan.

Meillä ollaan ihan suunniltaan. Harry on meidän kissatyttöjen suosikki, mut Zayn oli hyvänä kakkosena. Viime yönkin ne vaan maukui kuorossa Story of my lifen sävelellä, kun on niin ranccaa. Teinit! Kai nuo jossain vaiheessa rauhoittuu. viimeistään kesäkuussa, kun lupasin viedä ne katsomaan Harrya stadikalle. 

Päätti kasvattaa amisviikset, sanoi että nyt menee elämä uusiks.

Meidän kissa järkyttyi niin pahasti, ettei syönyt pariin päivään, murjotti vain kaapissa. Piristyi selvästi nyt kun kerroin pettämisskandaalista. (Kissa on sen verran mustasukkaista tyyppiä, että pitää Zaynin tyttöystävää kamalana kotkana.)

[quote author="Vierailija" time="30.03.2015 klo 20:00"]

В последнее время в России появилось немало политологов, но всем им приходится заниматься не политологией, а психологией — по поведению одного или нескольких человек догадываться, что будет дальше. Насколько возможно выработать единые правила, подобрать универсальные коды, если главную роль в политике играет личный фактор? Со времен операции «Преемник» считается, что президент России склонен к секретности, — но, возможно, этот саспенс предназначен для публики, а специалисту не составляет труда предсказать последующие шаги (отставки, решения в социальной сфере, внешнеполитические маневры и т. д.)?

К. К.

Политолог на самом деле выполняет две ключевые функции: функцию познания и функцию легитимации. В идеале в рамках первой задачи он отвечает на вопрос «что?», то есть определяет актуальную систему координат, оценивает вызов, с которым сталкивается общество, определяет необходимый набор правильных шагов, и т. д. В рамках второй задачи он отвечает на вопрос «как?», то есть насколько адекватно и эффективно (или, наоборот, провально) оцениваемый им политический актор справляется с этим вызовом. Это очень разные задачи, и еще Аристотель, собственно, и предложивший эту классификацию, отметил, что они редко совмещаются в одной голове, как минимум — не могут существовать одновременно. Это, в общем‑то, очевидно: если в качестве познающего субъекта политолог может позволить себе быть над системой, поскольку точность диагноза тут совершенно критична, то вот в качестве оценивающего субъекта политолог превращается в активного игрока политического пространства — по той простой причине, что его слова прямо влияют на политическую реальность. Это и объясняет разноречивость публичной политологии: любой профессионал, то есть специалист, совмещающий оба этих функционала, всегда будет это учитывать, и свои оценки и прогнозы он будет озвучивать лишь в рецептурном, редуцированном и адаптированном под сиюминутные запросы варианте. Тут уместна аналогия с врачом и пациентом: с коллегами врач может обсуждать проблемы больного с обильным использованием малопонятной латыни, но самому больному он даст рецепт с простыми и понятными рекомендациями, что и как делать.
    При этом очевидно, что профессионализм политолога начинается с владения методологией, которая, собственно, и служит его инструментом. Чем этот инструментарий шире, тем лучше специалист и тем больше вероятность, что он найдет рабочий код к расшифровыванию политической реальности. Для этого одной психологии, конечно, будет маловато.

А. Ю.

С чем именно работает политолог: с политикой или с нашим представлением о ней?

К. К.

По большому счету, вся политическая реальность воображаема. Никто никогда не пил чай вместе с государством. Никто не жал ему руку. Никто не видел закромов Родины. Можно вести разговор с представителем государства, но само оно, как и связанные с ним понятия, присутствует на уровне коллективного воображаемого — всеобщей иллюзии, если хотите: если мы все полагаем, что государство существует, значит так оно и есть. И без этого «воображаемого политического» построение человеческого общества было бы невозможно. Таким образом, наше представление о политике опирается на некий ментальный код, придуманный человечеством. Этот код специфичен, потому что он — не застывшая форма, однократно придуманная комбинация: все люди его постоянно дополняют, обновляют и корректируют. Этот процесс естественен: коллективное действие всегда совершается по поводу какой‑то идеи, некоей воображаемой сущности.

А. Ю.

На чем основываются политическая реальность и связанная с ней терминология?

К. К.

Применительно к каждой системе существует определенный набор кодов-стереотипов, своевременное изучение которых дает возможность предсказывать важные политические шаги. Лет пять-шесть тому назад мы в рамках исследовательского проекта Аналитического центра при Правительстве РФ делали матрицу принятия решений администрацией Барака Обамы. Нами были выбраны 146 человек, входящих в его персональную социальную сеть доверия, которые на деле и формируют круг тех, кто принимает решения. Примерно половина из них на протяжении своей жизни производили некие тексты — в виде высказываний, комментариев, публикаций, книг, из которых мы вычленили все «закодированные» стереотипы. Их было, как вы понимаете, огромное количество; однако общих для большинства стереотипов оказалось лишь порядка 25. Мы предположили, что именно они и будут реализовываться, поскольку по поводу них никаких споров внутри сети возникать было не должно. И оказались правы! В результате модель воплотилась за следующие два года больше чем на 90 %. Наиболее невероятным в том исследовании представлялся прогноз разворота американской политики в отношении Ирана и его ядерной программы — который, как мы видим, тем не менее состоялся.

А. Ю.

«Кодекс» и «код» — близкие понятия; таким образом, свод правил следует не читать, а «считывать». Кажется, именно этот скрытый смысл становится причиной парадокса: порой лазерная точность текста оставляет при этом лазейку для интерпретации.

К. К.

Это происходит в силу так называемого молчаливого знания. Ведь основной массив наших знаний существует на уровне «умолчаний» — привычек, само собой разумеющихся поведенческих кодов, которые практически никогда не подвергаются осознанной рефлексии. Например, сколько пользователей московского метро, проходя через турникет, оценивают это действие в этических, по принципу «хорошо / плохо», «правильно / неправильно», или мировоззренческих категориях? Очевидно, лишь ничтожное меньшинство. Но когда человек первый раз спускается в метро, вопрос ведь формулируется именно таким образом и в таких категориях — а потом все действие, будучи раз осознанным, переходит на уровень автоматической привычки. Это же касается и правил жизни в обществе, отображаемых в различных кодексах. Это фоновое знание, информация, которая присутствует, но не осознается, пока не происходит какой‑то сбой и привычное действие вдруг перестает приносить привычный результат. Человек вообще во взрослом состоянии начинает думать только тогда, когда не сработали какие‑то стереотипные решения.

А. Ю.

То есть стимулом работы мысли всегда выступает потрясение?

К. К.

Безусловно. С некоторой натяжкой мыслительную деятельность человека можно сравнить со спящим режимом компьютера. Привычные действия не требуют размышлений.

А. Ю.

Кажется, во внешней политике за последнее время изменилось много стереотипов. Так ли это?

К. К.

Зависит от точки зрения. Международная политика есть не что иное, как навязывание одной стороной другой собственной системы метафор описания действительности в качестве «единственно правильной». Каждая из сторон заинтересована в интерпретации ситуации на собственном языке, поскольку уже язык содержит в себе и целеполагание, и критерии оценки, и многое иное.

А. Ю.

Что в таком случае вообще представляют собой международные правила — просто комплекс интерпретаций?

К. К.

У любой интерпретации всегда есть граница. За последние 20 лет в международных отношениях, по существу, произошло мало изменений. Горбачев, хотя и говорил про новое мышление, на самом деле не переломил, а скорее расщепил систему: он думал, что строил новое, в то время как Запад был уверен, что таким образом он лишь прикрывает отступление и сдачу позиций. В итоге мы получили две вполне антонимичные интерпретации относительно распада биполярного мира, российскую и американскую, конфликт между которыми стал явным только сейчас, с украинским кризисом. При этом американский подход к международным отношениям, основанный по большому счету на вариациях реализма и единственно возможной в этом случае игре с нулевой суммой (выигрываю я — проигрываешь ты, и наоборот), не претерпел существенных изменений даже не за последние 20 лет, а за весь, скажем, XX век.

А. Ю.

Значит, в геополитическом смысле современность — это как бы постхолодная война, то есть ее скрытое продолжение?

К. К.

Не совсем. Перефразируя Клаузевица, мы можем сказать, что война сегодня — это продолжение экономической конкуренции иными средствами. Дело в том, что ключевой бизнес Соединенных Штатов как во времена холодной войны, так и сейчас — это продажа гарантий. НАТО — военная гарантия: вопрос не в готовности воевать, а в том, что на такого грозного субъекта, как НАТО, никто не рискнет напасть. При этом защита отнюдь не бескорыстна, за нее надо платить. Аналогичная ситуация — с информационными гарантиями. Обычный товар ведь не может размножаться простым копированием с нулевой стоимостью, поскольку на производство копии все равно потребуются труд, материалы, энергия и пр. А тут информации присваивается категория товара, появляется возможность практически бесплатно получать неограниченное количество копий — и при этом каждой копии присвоить стоимость оригинала, получая уже тысячи процентов прибыли. Для этого нужна лишь юридическая система, которая каждое несанкционированное копирование будет квалифицировать как воровство. Авторское право — это как раз и есть такая информационная гарантия.
    К этому списку добавим еще и демократическую гарантию: если мы называем какую‑либо страну не-демократией, то в отношении ее экономики появляется возможность принимать дискриминационные меры. И если демократия объявлена венцом развития общества, то все те, кто «не достиг» ее, объявляются недоразвитыми, дикарями. А кто принимает решение о том, что считать каноном демократии? Из более чем дюжины существующих в мире концептов демократии сегодня Штатами в качестве «единственно правильного» утверждается концепт процедурной демократии, когда процедура выборов должна быть превыше всего. При этом Штаты выступают и главным оценщиком соблюдения (или несоблюдения) этой процедуры. На выходе мы получаем, что, скажем, выборы в воюющем Афганистане могут быть признаны демократическими, в то время как референдум в Крыму — нет. Есть еще и нефтяная гарантия, когда нефть во всем мире номинируется в долларах. Вся эта система гарантий начала формироваться после Второй мировой войны, вместе с долларовой Бреттон-Вудской системой и в дополнение к ней.

А. Ю.

Есть ли у вас примеры современных политических загадок, логика которых не ясна эксперту?

К. К.

Прочитать чужую волю невозможно, можно только попытаться это сделать. Любое предсказание модифицирует реальность.

А. Ю.

То есть разгадывание одновременно способствует дальнейшему зашифровыванию?

[/quote]

Järkyttävää, toipuuko?